Прогиноскес ничего не сказал в ответ. Ни пламени, ни дыма – он только отвел глаза и спрятался за крылья.

– Прого! Ну помоги же! Как я могу почувствовать любовь к мистеру Дженкинсу?

Херувим тут же уставился на нее сразу многими широко распахнутыми глазами:

– Что за странная мысль! Любовь – это не чувство. Будь это чувство, я бы не мог любить. Ведь у херувимов нет чувств.

– Но…

– Дурочка, – сказал Прогиноскес скорее встревоженно, чем сердито, – любовь – это не то, что ты чувствуешь. Любовь – это то, что ты делаешь! Я сам никогда в жизни не испытывал никаких чувств. На самом деле я вообще существен только для жителей Земли.

– Прого, для меня ты очень даже существен!

Прогиноскес фыркнул. Все вокруг заволокло голубоватым облаком.

– Я не это имел в виду. Я хотел сказать, что херувимы осуществляются только среди землян. Вы это называете «материализоваться».

– Но если ты становишься видимым только ради нас, зачем же ты выглядишь так страшно?

– Потому что, когда мы осуществляемся, мы выходим именно такими. Вот когда ты воплотилась, ты выбирала, как ты будешь выглядеть?

– Нет, конечно! Я бы совсем не это выбрала. Я бы предпочла выглядеть красавицей… а, поняла! Ты хочешь сказать, что ты не выбирал быть похожим на полчище изуродованных драконов точно так же, как я не выбирала быть лохматой и очкастой, да? То есть ты это не нарочно, да?

Прогиноскес застенчиво прикрыл тремя крыльями большую часть своих глаз:

– Я херувим, когда херувимы воплощаются, они выглядят так.

Мег опустилась на колени перед огромным, пугающим и неожиданно прекрасным созданием:

– Прого, я не ветер и не язык пламени. Я человек. Я испытываю чувства. Я не могу думать, не чувствуя. Если ты существен для меня, что же ты станешь делать, если я все испорчу?

– Я не вижу, при чем тут это.

Девочка вскочила на ноги, разгоняя руками последние струйки голубоватого дыма, который ел ей глаза, и крикнула:

– Да при том, что, если ты предпочтешь сделаться червяком или еще какой-нибудь дрянью и присоединиться к эхтрам, тогда мне вообще все равно, правильно я дам Имя или нет! И Чарльз Уоллес сказал бы то же самое, я знаю!

Прогиноскес осторожно и вдумчиво заглянул в ее разум:

– Не понимаю я твоих чувств. Стараюсь, но не понимаю. Должно быть, это чрезвычайно неприятно – иметь чувства.

– Ну так что же ты будешь делать, Прого?

Молчание. Ни пламени. Ни дыма. Все глаза закрылись. Прогиноскес полностью сложил огромные крылья. И когда его слова возникли у нее в уме, они показались очень тихими и слабыми:

– Я аннулирую. Если ты ошибешься, я аннулирую себя. – И он исчез.

Мег развернулась. Трое мистеров Дженкинсов шли ей навстречу со стороны автостоянки. Девочка шагнула им навстречу:

– Мистер Дженкинс!

Они остановились перед ней как вкопанные – одинаковые и такие противные!

Мистер Дженкинс Первый шмыгнул носом – кончик носа отвратительно дернулся.

– Вот, я вернулся. Чарльза Уоллеса я оставил с вашей мамой. А теперь, будь так любезна, избавь меня от этих двух… шутников. Меня крайне раздражает это вторжение, они отнимают у меня время и личное пространство!

Мистер Дженкинс Второй обвиняюще ткнул пальцем в Первого:

– Этот самозванец потерял самообладание и показал свое истинное лицо, когда твой братишка притащил змею в школу! Самозванец забылся и обозвал ребенка…

– Вычеркните это! – перебил мистер Дженкинс Третий. – Он употребил слова, не подходящие для детских ушей. Давайте замнем.

– Он не любит детей, – сказал мистер Дженкинс Второй.

– Он не способен управлять детьми, – сказал мистер Дженкинс Третий.

– Я сделаю Чарльза Уоллеса счастливым, – сказал мистер Дженкинс Второй.

– Я помогу ему добиться успеха в жизни, – сказал мистер Дженкинс Третий.

Мистер Дженкинс Первый посмотрел на часы.

Мег зажмурилась. И внезапно прекратила чувствовать. Ее вытолкнуло в то измерение, где чувства не имеют значения. Если такое возможно – а если Прого прав, такое возможно. Не осталось ничего, кроме холодной проницательности, не имеющей никакого отношения к тому, что Мег привыкла называть чувствами. И ее губы произнесли как будто сами собой – холодно, спокойно, безэмоционально:

– Мистер Дженкинс Третий…

Он шагнул вперед, расплылся в торжествующей улыбке.

– Нет, это не вы. Вы не настоящий мистер Дженкинс. Вы слишком могущественны. Вас бы никогда не убрали из районной школы, с которой вы не сумели управиться, и не сделали директором начальной школы, с которой вы тоже управиться не можете.

Она перевела взгляд на мистеров Дженкинсов Первого и Второго. Руки у нее заледенели, и в животе возникло ощущение, которое обычно предшествует сильной тошноте, но Мег ничего этого не замечала, потому что пребывала в том странном месте без чувств.

– Мистер Дженкинс Второй…

Он улыбнулся.

И снова она покачала головой:

– Насчет вас я не была так уверена поначалу. Но желание сделать всех счастливыми и одинаковыми ничем не лучше стремления мистера Дженкинса Третьего всеми манипулировать. Как ни плох мистер Дженкинс, он – единственный из вас троих, кто достаточно человечен, чтобы делать столько ошибок, как он, и это именно вы, мистер Дженкинс Первый… – Тут она удивленно рассмеялась. – И за это я люблю вас! – И Мег разрыдалась от нервного изнеможения. Но она была уверена, что не ошиблась.

Воздух над школьным двором разорвали пронзительный вой и визг, а потом – холодная пустота, которая не могла быть вызвана ничем, кроме присутствия эхтров. Казалось, будто в воздухе возникает разрыв за разрывом, а потом наконец края сошлись и раны исцелились.

Настала тишина. И покой. Подул слабый обыкновенный, повседневный ветерок.

Прогиноскес материализовался снова, аккуратно расправил одно крыло за другим, открывая мириады разнообразных очей.

Мистер Дженкинс Первый, настоящий мистер Дженкинс, рухнул в обморок.

Мег склонилась над мистером Дженкинсом. Она и не замечала, что Мевурах тоже здесь, пока не услышала его голос:

– Право же, Прогиноскес, ты мог бы сообразить, что не стоит так пугать живое существо, тем более такое ограниченное, как мистер Дженкинс.

Он возвышался между херувимом и Мег, голова его была почти вровень с крышей школы. Он улыбался и сердился одновременно.

Прогиноскес потрепетал крыльями, изображая, как ему стыдно:

– Это я от облегчения.